* * *

И когда раздарено будет все

Будто с нитки рябиновых бус,

Раздавлено будет все

              мое до морозов-нельзя-кислое,

Я открою поля.

И пахнет стройной согласной пшеницей.

Поля, в себя вростившие богатырское тяжкое что-то,

Озябшие от ожиданья:

Злые соловьи налетят и будто тряпье растащат,

И не станет ни горизонтов,

Ни покатого гулкого неба...

 

Я открою поля словно хлеб разломлю,

Как ломают у самого края,

Когда нет силы прятать,

Или веришь уже будто сыт

И другого им причащаешь,

Когда кажется, что Господь почти видим рядом.

Но его рядом нет,

Но его рядом нет.

И деревья уходят в овраги.

Опилки

Штабелями штампую стихи.

У меня есть право – не править ошибки.

Я же не доктор и даже не слесарь.

А чем пахнут стружки стиха?

Вряд ли точёным  лесом.

Я не Анна – Зачем что-то придумывать? – Жмурова.

Я лестница.

Товарищ лестница, определитесь, в конце концов,

Куда вы ведете, вверх или вниз?

Но даже если вниз, не расстраивайтесь.

Бывают горы и глубже.

У ланцетника, например, нет сердца,

И кровь бесцельно бродит по руслам.

Грустно? Вот и ему грустно.

Зарывайся не зарывайся в песок,

Там точно так же как здесь.

Главное в жизни – почаще мыть руки

И не соглашаться, когда пахнет бензином

И незнакомо скажут «лезь».

Но я и этого не умела держаться.

Ладно. Разве дух - это только миро и ладан?

Оставим

               и выдадим за шедевр.

 

Письма поэтессы своему любовнику

Письмо № 1

Будто бы высыхает нитка термометра,

Становится холодней.

Раньше я даже гордилась умением писать письма,

Ни то, что теперь.

Теперь, когда тем,

С кем раньше делила мысли

Как овсяный порошистый хлеб,

Стал претить  круг моих строчливых тем,

Я обращаюсь к тебе.

К твоему лирическому герою обращается моя героиня.

(Видится в темном платье со свежее зачесанными волосами)

 

Да, она бы писала письма,

Кроткие голубиные письма,

В которых жизни осколок

Как осколок цветного стекла, оправленный синей водой.

...а над синей водой серый ветер,

Так тяжело ложится

Будто в кромешных глубинах одна руда на другую...

 

Она бы писала письма,

И стопкой белых вспружиненных перьев

Вручила ему бы конверты.

С перерывами на обед,

Отвлечься, взгляд распрямить, потянуть

Как позвоночник тянут,

Он бы читал.

 

Видишь, как легко я за них обоих живу,

Я бы смогла и дальше

Сверху глядя на книгу,

Сверху глядя на город,

В котором живут герои

В домах – сверху глядя – без крыш.

 

В детстве я точно знала, что

У меня семья.

Только она стареет.

И вздумав бровки,

Я вижу, как бабушка спит

В горнице нашей.

Резное птичье слово,

Потому что горлица

И какой-то знакомый напев,

Вышитый по лугам,

Где руками уже наизусть

Столько стежков проделано.

А будет ли что-нибудь после?

Только письма.

Пожалуй, только.

Луговые молочные письма.

Письмо № 2 (отрывок)

Иногда я просыпаюсь

И думаю: Это Солярис,

Я разучилась помнить.

На веранде,

Под горой тополиного шума...

Позвать бы именем этим свою дочь.

Пусть деревянное, неживое.

Но веры бы в нем хватило

До самого ее крещенья.

А солнце все медленеет,

И тревожно ложиться спать,

Когда так ...ло

               лилово

За окном.

Письмо № 3 (обрывок)

Все память и память.

Среди ночи высыпаюсь из постели

И слушаю проливной ветер,

И пустоту свою жалею,

В которой ни дочки,

Ни той семьи остаревшей.

 

А днем засыпаю,

День засыпаю хлопотами забыточными,

Цветы озябшие пленками укрываю,

Пить даю им.

Если б ты чувствовал

Эту их жадность,

Когда шипит, отступая сухость,

Ты бы никогда не посмел задумываться,

Разглядывая на паперти просящих.

Ты напоил бы их деньгами, сочувствием,

Всем, что бы не попросили

Они, жалкие на паперти храмов, больниц,

                         заласканных кабинетов.

 

Но тебя мне упрекать не в чем.

 

Все память и память...

Никогда я не верила тем,

Кто беззаветно чует,

С первой встречи впиваясь друг в друга.

Жаль, что нас не учили чистоту помнить.

Мне теперь только жаль

Нашей верности.

 

 Надо мною столько молитв,

Непрочитанных книжных истин...

Я не знаю, что больше сказать.

Я не знаю, правда, не знаю.

 

По Евангелию

Я по дороге просила:

Огради меня любовью своей

От всякого злого зверья.

 

Я по дороге бежала,

Но не успела Бога увидеть

Ни мертвого, ни живого,

Ни воскресшего

И пришла к  шапочному разбору,

Когда Фома крошки сметал со стола.

 

Я по дороге упасть боялась,

Падала и снова боялась,

Но настырные монастыри

Пальцами мне грозили,

Четками шевелили, мол

«яко с нами Бог», стерва, смотри не падай.  

 

Я по дороге знала, слово – мое,

Плоть и душа,

И мелочи всякой целая страсть

Неучтенной, моей у меня.

 

И все-таки я просила:

Огради меня от всякого злого зверья,

Потому что боялась собак,

Стандартных дворовых собак.

И никто меня не кусал,

Только как-то смотрел с осужденьем.

 

А я злилась на Марфу с Марией,

Которые могли говорить Богу:

«Слава богу, что Ты пришел».

 

Я по дороге ранить себя не хотела,

А камни, как на зло, были острые все,

И все во главе угла,

И спрятаться негде было,

И голову приклонить,

Потому что даже внутри,

В абсолютно закрытом теле

С захлопнутыми глазами

Была дорога и камни, и хлеб

Не было только врат семиструнных

Со смеженными крылами,

До которых если дойду,

То сяду в закатную пыль

И спиною приткнусь,

И на что-то надеяться буду еще.

* * *

Под купол пущенное песнопенье

Плавно падает на платки прихожанок,

Приникает к кадильному пряному пару,

К пламени, к пальцам и крошечно-острым крестам.

У каждого память.

Калека на паперти помнит,

Что когда-то прилагались крылья,

Но, потрепанные, поникли и потеряли полетность.

У каждого память. О каждом писать не пристало.

Полуангел в полупрозрачном платье

Причастный покой помнит

До первого поцелуя в полутемной прихожей.

Причастие

Небесное, раздутое от дождей брюхо

Подпирают жилистые руки дерев,

И солнце единым лучом-пуповиной

Тянется к колосьям, чтобы те созрев,

Замесили новое солнце.

 

Опухшие руки сами как теплое тесто

С болью трудных мозолей.

Неграмотная женщина лепит хлеб

И мне кажется, зовут ее Олей.

Круглое, словно солнцеворот, имя.

 

Город, очистившись от ига,

Благословляется крестами перекрестков.

Но еще дремлет Золотая Орда

В поступи гордо-монгольской

Рязанских березовых дев.

 

И звенит деревянная твердость

В именах деревень и детей,

И стальною прохладой веет

От музейных былинных мечей

Евпатия Коловрата.

 

И моя Ольга в своей глубокой Рязани,

Словно в студеном колодце,

Всегда со свежею синью во взгляде

Золотит хлеба.

 

Они похожи на купола церквей.

Что никогда не черствеют.

 

И насытившись благодатью,

В небе покоится Ольгин хлеб.

Новый Завет урожая.

* * *

Прийти домой,

Подняться коротким шагом.

Не света включая,

На диван сесть

И каблуком запустить в телевизор,

Как в насильника запускают

Безнадежной истерико-белой рукой.

 

Прийти домой

И сразу свет включить,

В прихожей выключатель

Бабочкою прихлопнуть

И затопить телевизор,

Как изба не изба без печи.

Сесть на диван и про страну думать нестрашно.

Если бы это слово смазать,

Оно бы так не скрипело

И старилось реже, возможно.

 

Нет, лучше так.

Прийти домой

И, не успев себя продумать как выгодное дело,

Сразу спать упасть и ничего не видеть –

Ни дома,

Ни страны,

Ни снов дебелых.

 

Может быть, над городом лететь,

Заглядывая в расщелины домов,

Широкоскулыми скалами друг к другу прижатых.

Заглядывая в себя

по-птичьи недоуменно то одним, то другим третьим глазом,

Не понимая, как это можно – идти?

 

Прийти, как в себя приходят.

* * *

Ты моешь голову, наклонившись над раковиной,

Дешевым шампунем смываешь

Острый запах дыма наших костров.

Это почти жестоко.

А потом удивленно и как будто раскаиваясь

Смотришь в запотевшее стекло

И пишешь тонко «свет».

А вода из крана бежит и бежит.

И я не знаю, где это чувство,

Выжженное хлоркой, берет истоки.

 

А еще ты бываешь подобна

Отупевшей от собственной белизны статуэтке,

Когда музыкой в виде наушников,

Черных, жестких насекомых,

Затыкаешь свой слух,

Скорчившись на табуретке.  

 

Но когда ты спишь. И тишина

Наполнена твоим теплым дыханьем,

Электричество по проводам

Течет медленно, с каким-то чужим шипеньем.

Из ниоткуда приходит осознанье,

Берет злая оторопь.

Двое суток осталось,

Двое суток до грехопаденья.